24 февраля я мирно спал на своей даче в Терновке Барышевского района, недалеко от Киева. Мы просто все это прочувствовали и договорились с товарищами, если что, действовать вместе. [Друг] звонит мне и говорит, что началось. Перелезаю через забор к соседу - он у меня бригадир 2014 года, мы понимаем, что надо спешить в Киев. У меня контракт резервиста, и я должен был в течение суток прибыть в свою часть. Я пришел домой, собрал вещи, сел на мотоцикл и приехал в часть со всеми своими кофрами.
Я был уверен, что будет война. У меня даже была фобия, что вот-вот начнется война, и я в силу болезни или возраста уже не смогу держать автомат. Эта фобия прошла.
Военные очень ценят людей с высшим образованием. И я здесь не на передовой, это не Донбасс, где надо сидеть в окопах. Мы не дошли до Русанова и десяти километров, сейчас тяжелее и идет постоянный бой, повсюду трупы.
У меня нет никаких талисманов. Единственное, в 2014 году в синагоге (да, я еврей) мне подарили книгу-сборник молитв на все случаи жизни и на все праздники. Вот ношу его с собой, хотя он тяжелый. Я постоянно разбираюсь, что-то выбрасываю, потом снова разберу и выкину, рюкзак становится легче.
[Что касается клиентов], в моей жизни много счастья, потому что меня окружают настоящие друзья, которые взяли клиентов на себя. Клиенты в надежных руках.
[Я на фронте] ради земли, я очень люблю эту землю.

В четыре утра мне звонит мама и говорит «началось». Я сразу сел в машину и поехал за мамой, она находилась в Василькове, ей повезло больше всех, ведь ее дом рядом с двумя военными базами. Я забрал маму и двух ее собак, (пока ехал – видел обломки ракет на обочине) привез ее к себе, в свою семью.
Я сначала пытался вступить в терроборону Святошинского района, потом поехал в Соломенский, там попал под снайперский обстрел. Это был второй день войны, я тогда перевез семью. Мы пошли в Соломенский военкомат, доходим где-то метров 10, и слышен звук такой «фффщух», из промзоны. Ну и сразу команда «Работает снайпер!», нас там было где-то 50 человек, мы на землю упали, а потом гуськом к зданию военкомата. Пожалуй, это был первый шок войны.
В итоге я понял, что нужно служить там, где поближе к дому, ведь это определенный комфорт – отпускают переночевать, можно сгонять к себе и взять эту красотку (прим. Речь про AR-15 от Daniel Defence). Из автомата еще не стрелял, и надеюсь, не придется.
Впервые стало страшно на блокпосте, когда нас впервые поставили на дежурство. Ведь именно в этих местах у нас высаживались диверсанты из вертолетов, я это видел из окна. И вот впервые было страшно, когда мы в первую ночь договорились, что человек, который вышел из здания, а потом возвращается и стучит в дверь, говорит пароль. И мы слышим стук в дверь, спрашиваем пароль, а ответа нет, и мы становимся с оружием в руках, целимся в двери и окна. А у меня, корпоративного юриста, в руках пистолет – и мне страшно. И все это напряжение кончилось тем, что к нам стучался человек из наших, отсутствовавший, когда мы определялись с паролем.
Примерно пол часа в день я посвящаю рабочим вопросам. Фирма, где я работаю, SDM Partners, все мужественные люди, работающие под артобстрелами и под пулями, ведь они понимают, что если ты не воюешь, ты должен работать – двигать экономику. Одна из задач врага – обвалить нашу экономику, которая у них самих полетела.

Сына отправил на второй день войны с родителями в Болгарию. У меня родители живут в Болгарии. От него остался велосипед подростковый.
Я во второй день [после вторжения] записался в разные волонтерские списки и читал постоянно, куда можно себя пристроить. Я пошел в гуманитарный штаб, там помогал разгружать грузовики, но это не была постоянная работа. Когда я нашел способ помогать пожилым людям – это dream job для меня, потому что мы с женой раньше еще помогали детям, у нас есть на фирме Pro bono Committee, у нас есть подопечные ДДСТ – детский дом семейного типа, который мы сейчас дальше ведем. Они эвакуировались в Польшу, и сейчас мы им помогаем через моего брата, который в Варшаве тоже занимается волонтерством – помогаем им дальше продвинуться.
Затем я увидел в волонтерском чате сообщение о том, что «Ищем людей, которые будут развозить еду». И вот я туда написал, как раз оказалось, что это Борщаговка, мой район. Я подумал, что очень удачно, что у меня остался велосипед, машины ведь нет.
Основное мое направление – это развозка пищи в основном для пожилых людей, которые просто не могут себе позволить еду. Плюс за это время помог разгрузить две фуры на ближайшем гуманитарном штабе.
Люди, которые не могут себе позволить еду, просто увидели сообщения от нашего координатора в Фейсбуке, что мы можем бесплатно развезти. Но есть и люди, которые готовят. Где они берут еду, я не знаю, но все это бесплатно мы получаем, эту еду и развозим.
[Меня хватит] наколько нужно будет. Месяцы, если нужно будет. Я просто с точки зрения мировоззренческой стараюсь себя готовить ко всему, что может произойти – что я могу потерять семью, что могу потерять жену (прим. жена Юрия работает в миссии Красного креста в одной из стран Африки и вернулась за несколько дней до интервью ), ребенка, родителей, родных. И, несмотря на это, я должен жить дальше, я должен оставаться спокойным. Одна из моих любимых фраз в фильме «Spies Bridge» – когда шпиона советского спрашивают «Ты не волнуешься, когда тебе говорят, что тебя сейчас там расстреляют?» А он отвечает: «А это поможет?» Вот и я себя к этому давно готовил, потому я вижу, что волнение не помогает.
Что касается фирмы, то у нас работа есть, но ее очень мало – может, 5-10% от того, что было до войны. Я занимаюсь Corporate и M&A, но работы там реально мало. Мы ожидаем, что работа возобновится где-то не раньше лета. Это оптимистический сценарий, а, скорее всего, чуть позже – может, осенью.
Сейчас трагические времена, потому что мы теряем жизнь, а жизнь – самое важное для нашей страны, в нашей системе ценностей. Не земля, а сама жизнь людей. Но лично я ни разу не жалел о том, что я сейчас прохожу. Я ни разу не говорил, что «лучше сейчас была бы пятница и я бы делал то, что я обычно в пятницу делаю в мирное время».

Я стандартная юристка, у меня была обычная практика обслуживания бизнеса, потом я некоторое время была помощницей у одной депутатки, и уже там я понемногу начала заниматься медицинским правом. Мы даже участвовали в разработке законопроектов. А наиболее известный наш кейс – Насиров против Соколова, в котором я представляла профессора Соколова.
В первый день войны я услышала, что людям нужна кровь в Институте сердца, а там вообще доноров не было. Я вообще по работе связана с медиками, и после этого мы организовали первую помощь, и понеслось. И сейчас мы помогаем точечно разным больницам, в первые дни это были опорные больницы Киева и военный госпиталь. Сейчас уже немного география расширилась, мы переходим на Житомирскую область, Сумы. Я только по городу катаюсь, поэтому наездила немного, за три недели 12 тысяч километров.
Я занимаюсь этим ради всех нас, потому что иначе нельзя. Я очень злюсь на тех, кто уехал, я много думаю о том, как я буду общаться с ними после этого. Я думаю о том, что мы будем делать после войны, как изменится мое отношение к бизнесу, клиентам. Хотя я понимаю, что должна быть нейтральной к клиентам, но некоторые удивили своей позицией. И еще, я очень боюсь, что будет как после 2014 года, когда мы не дотянули. Я хочу очень с этой войны забрать людей, с которыми познакомилась.

Я не верил до последнего, что война начнется. Но 23-го вечером, когда возвращался поздно домой, было определенное тяжелое чувство. Потом утром я проснулся от чего-то громко хлопнувшего, посмеялся над собой, что высокий уровень тревоги, залез в смартфон посмотреть на время, а там уже послание Путина, спецоперация, и так далее. Я тихонько пошел вниз, думаю, сейчас паникеры обнесут банкоматы, так что нужно спуститься, снять наличные, и через час там была уже очередь на сто человек. Я спокойно собрался, поехал в офис, пошреддил там разную адвокатскую тайну, которая по офису валялась, ведь непонятно было, что там с Киевом будет.
Наше подразделение боевых адвокатов взаимодействует с территориальной обороной, но по сути является отдельным добровольческим подразделением, легализованным несколько иначе. С самого начала, когда боевые действия начали приближаться к Киеву, [перед нами] была поставлена ​​задача взять под контроль район на Печерске, примыкающий к правительственному кварталу.
Сегодня, например, я планирую заехать на пару часов в офис. Я единственный, кто в этот офис заходит последние две недели – два раза там был. Я не оставляю полностью работу, и не всегда получается уделять внимание клиентским делам. Но есть команда в Авеллуме, которая продолжает работать и сопровождать клиентские проекты. К тому же, ряд проектов у нас cross-border, и из-за боевых действий они не останавливаются, они идут дальше, люди работают.
Что касается самой фирмы – работа идет, есть координация, ведь есть ряд коллег и клиентов из-за границы, которые не просто спрашивали, как дела, но и предлагали помочь деньгами. Мы собрали немалую сумму для нужд определенных подразделений. Мы пока об этом не рассказываем с именами, и вряд ли будем, но в санкционный список попал один человек – глава российской крупной корпорации. Нам сказали, что на его родственника записана яхта где-то в Европе. Мы обратились к людям из Соединенного королевства, и сказали: «Ребята, если хотите помочь про боно, поищите нам эту яхту». И парни ушли дней на пять, потом вернулись с папкой документов. Мы обратились к коллегам в другой стране и сказали – если хотите помочь, сделайте так, чтобы яхта никуда не уплыла. В тот день, как оказалось, [родственники главы российской корпорации] получили разрешение от портового руководства на уровне государства вывести яхту из порта. А наши коллеги пришли в местную администрацию, показали санкционный список, документы по яхте, и они на местном уровне заблокировали ее выход. Уже потом и на государственном уровне аннулировали разрешение.
Ну а военную кафедру я проходил как все: нас юристов погнали на связистов, там была физика космического уровня, я эту радиостанцию ​​возможно и включу, методом научного тыка, но не больше. Но Калашников в руках держал, знаю основы.
Если не будет Киева, то не будет и нашей профессии, это вообще не будет нужно. Беспокоит, как вообще вывезет экономика, каков будет наш рынок, как мы вообще будем зарабатывать деньги. Три недели прошло, это не так много, у людей еще есть запасы, но если это продлится полгода, то это уже другая история.

До войны работала юристом, помощником адвоката по уголовным делам, жизнь была крутая, постоянно в новостях, бегала, все было интересно, вся в работе, а сейчас какой-то застой.
[23-го февраля] было много судов, был день рождения моего коллеги по практике, мы разошлись довольно поздно, где-то во час ночи я была дома, а в четыре утра я услышала звуки взрывов и поняла, что это не фейерверк. Ннекоторые из коллег в это время все еще были в офисе, я захожу в рабочий чат, и там пишут – коллеги, война началась. Я думаю – блин, что делать, подняла папу, отправила его за водой, вижу, что на улице уже много людей. Это было очень страшно, мне казалось, что они [русская армия] уже рядом. Мне мама звонит по телефону, она на смене в больнице, не может понять, что делать, где документы, куда ехать. Я уговорила их успокоиться и не кипешить. И в итоге мы решили оставаться, но нагнетание происходило, легче не становилось. Мы смотрели, как наши друзья уезжают, но мы остались.
Первые несколько ночей спали в метро на Барабашово. Это было единственное место, куда можно было скрыться, у нас спать не вариант – постоянно что-то летает и взрывается. Мы поехали в метро, ​​жили там в вагонах, а потом переехали к маме на работу.
Я помогаю маме в больнице, она работает медсестрой, развожу больных на рентген и так далее. Очень мало осталось медицинского персонала, осталось трое человек на этаж, а должно быть 12. Люди не выходят на смену, потому что не могут добраться до работы из-за обстрелов – многие живут в старом Салтове, или за городом. И если какая-то гуманитарка приезжает, то я оповещаю всех на этажах, чтобы люди спустились и забрали.
[Если бы я сейчас встретила русского юриста] сказала, чтобы они просто не плели того, чего нет. Не говорили, что мы сами себя обстреливаем, что в Мариуполе была база Азова или Нацкорпуса – не знаю, что они там говорили. Просто чтобы не лгали людям. И чтобы как-то выходили и пытались остановить это безумие, которое здесь происходит.
Сейчас мы собираем много информации – у нас запросы от офиса Генерального Прокурора поступают, мы собираем данные по преступлениям, как здесь разрушаются гражданская территория, гражданские дома. Мы этим всем занимаемся. Конечно, я хочу вернуться в обычные дни.

У меня вот здесь рядом дом. [24-ого февраля] взрывы услышали все в Киеве, все проснулись. Но с тех пор эти взрывы у нас здесь постоянно происходят, потому что рядом многие наши – артиллерии, «Градов», – и первые четыре дня моя семья, дети и семьи друзей, соседи – все сбежались ко мне домой, потому что у меня есть нормальный погреб, защищенный. И как только тревога, все бежали сразу в подвал. Взрывы были рядом с нами.
Я не мог уехать. Я понимал, что я хочу быть здесь. Когда я пришел в Нацгвардию, я не говорил «Пустите меня на передовую». Я говорил «Давайте я буду здесь помогать, чем смогу». И я сейчас там и там помогаю (прим. В том числе на передовой).
Мне не нравится, что мы вторую неделю сидим в окопах, прячем мины и не продвигаемся вперед, командование не дает никаких указаний, кроме того, чтобы сидеть. Еще все хотели бы поехать на ротацию, немного помыться, потому что две недели в окопах без душа и часто без горячей пищи. Все хотят немного привести себя в человеческое состояние. Но это я говорю о тех ощущениях живых людей, которые фактически вторую неделю сидят в лесу под минометным обстрелом.
Я уверен, что наша победа не в Гостомеле и не под Харьковом, она там, в России. Они должны обнищать. Я уверен, что они должны либо сменить власть, либо дойти до такого состояния, что они не смогут финансировать войну. В них должны произойти тектонические изменения внутри страны. Потому что я уверен в том, что даже если будет перемирие какое-то временное, они отведут войска, возможно, они перегруппируются и вновь придут, я в этом уверен. Я уверен в том, что победа должна быть такой, чтобы невозможны были дальнейшие военные действия с их стороны.
Я думаю, что просто он о нашу стену должен разбить себе голову, и у них будет шанс что-нибудь изменить. Но что они там изменят и как – я не знаю. Но мы спасаем не только их: мы спасаем, в первую очередь, самих себя, но и весь мир от этого [ужаса]. Это постоянная угроза всем. И сейчас они пришли к нам, думая, что скоро все получится, но видите, быстро не получилось. Но я уверен, что эта война – не две недели. Я думаю, что мы здесь до лета-осени, и это самый хороший прогноз, и дай Бог, чтобы мы остались живы.
Я видел в Facebook много постов героизации самих себя – как мы сейчас всех будем убивать и так далее. Особенно от офисных ребят, которые, возможно, впервые взяли в руки калаш, фоткаются на блок-постах, – я такое видел. Я не говорю, что это касается всех. Я просто хочу четко сказать о себе: я себя вообще не считаю героем на фоне ребят, которые на нуле (прим. на линии фронта). Да, мы сидим в окопах, нам прилетает – это страшно, да, это, конечно, немножко меняет психику. Я видел кровь, и это отличается от того, чтобы сидеть в Закарпатье на шашлыках. Но настоящие воины – это не юристы, на самом деле, которые, как я, сидят в окопах и пытаются доставлять провизию и защищать наших на нуле. Настоящие герои – они на нуле. Я не уверен, что среди юристов, которых я знаю, есть люди, работающие на нуле. Чтобы не было такого ощущения, что если человек надел форму и бронежилет, то он автоматически становится терминатором, который завалил половину чеченов в Гостомеле, потому что это не так. Я сам жалею, что еще не отжал ни одного танка!
В первый день после войны сделаю все, чтобы встретиться с детьми – или они вернутся, или я к ним поеду. Что я буду делать по жизни дальше – это интересный вопрос, я не знаю, что будет с юридическими услугами и кому их предоставлять. Я думаю, что нужно переквалифицироваться в строители. Вот у меня есть прораб знакомый, я пойду к нему в бригаду, строить надо будет много чего.

[24-го февраля] я спал, ко мне вбежал мой сын, ему двенадцать. Он вбежал и испуганно спросил: «Что это стучит?» Я подошел к окну в его комнате, в детской, и увидел залпы РСЗО (реактивная система залпового огня) нашего, которое в ответ било по враждебным позициям. Это было пять утра.
Я разбудил дочь, ей семь лет, разбудил жену. Мы уже отработали план эвакуации за две недели, у нас уже было все собрано. Я проинструктировал семью заблаговременно, подготовил тревожные чемоданы, бронежилеты, все подготовил. Мы пошли с сыном, взяли машину в гараже, ну и поехали. Я перевез семью в безопасное место в Ивано-Франковской области, мы наладили быт, и через два дня я вернулся в Харьков. Страшно было до того момента, пока не выехали, потому что я не знал, какая будет ситуация в городе. Больше всего боялся, что в результате предательства правоохранителей, как это произошло в Донецкой и Луганской областях, могут перекрыть выезды из города. Поэтому мы планировали маршрут таким образом, чтобы обходить возможные блок-посты – чигирями, улочками, переулками ехали. И так как я с собой вез оружие свое, снаряжение, то я предполагал, что может быть проблема. Поэтому мы двигались колонной вооруженных и подготовленных людей.
В 2008 году я понял, когда напали на Грузию, что следующими будем мы. И с 2010-го года я готовился к войне и чувствовал, что она точно будет, почти на физическом уровне ощущения.
Моя работа напрямую связана с частно-государственным взаимодействием, у меня нет других бизнесов, которые генерируют мне доход, кроме юридического. Поэтому я решил, что я буду более полезен здесь [в Украине]. Тем более, у меня есть определенные навыки, определенные знания. Я в 15-м году прошел обучение как комбат-медик, у меня есть сертификат, поэтому я решил, что вернусь.
Клиенты каждый день почти пишут, звонят по телефону, многие из клиентов пошли на войну. Я говорю, что один из принципов или профессиональное кредо – мои клиенты не сидят. Это действительно так, и последний клиент – незадолго до войны мы подписали договор о предоставлении правовой помощи, я начал работать с человеком, который был под стражей – уже не под стражей. Парень пошел воевать, у него был боевой опыт еще в 14-15 годах.
У меня был один клиент из России, мы тесно общались, он находился в то время на территории России. Но сейчас он полностью исчез, не пишет, не звонит по телефону… ну а мне и не интересно, на самом деле, что там происходит.
Меня очень возмущает сейчас ситуация, которая сложилась в юридическом сообществе РФ. Не чисто с точки зрения общества или патриотизма русского, а с точки зрения того, что они сейчас поступают не как юристы. Ибо, по моему глубокому убеждению, право есть искусство добра и справедливости. И то, что они делают, и то, как они квалифицируют те события, которые происходят в Украине – по моему мнению, это с юридической точки зрения неправильная квалификация, это непрофессионализм. Если они это поддерживают, оправдывают и квалифицируют [войну] в свою пользу, я считаю это непрофессионализмом и отсутствием ценностного стержня. Поэтому я не могу к ним относиться сейчас как к юристам.
Я, кстати, не слышал ни от кого из юристов из РФ, хотя с ними не общался много, чтобы они как-то осудили или высказали позицию относительно того, что происходящие действия неправильно квалифицируются самой Российской Федерацией. Потому что я знаю много, к сожалению, подонков среди адвокатов, которые говорят, что здесь происходит сейчас освобождение от нацистов или что-то такое.